Александр Кучаев

ЗОЛОТАЯ АНГУЛОА

или

НЕВОЛЬНИКИ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

 Глава первая

УЗНИКИ

    - Прекратите ходить взад и вперёд!

     - Надо же мне размять ноги.

     - Прекратите, говорю, – вы действуете мне на нервы!

     - Но…

     - Господи, как вы невыносимы! Угораздило же меня оказаться взаперти именно с вами!

     Бросив на женщину мимолётный взгляд, и вновь отметив про себя, как она хороша, Костя сделал почти незаметную недоумённую мину, хотел сказать, мол, мадам, вы сами, бывает, прохаживаетесь не меньше моего и тоже действуете мне на нервы, однако я терплю и молчу. Но, так и не сказав ничего, прошёл в свой угол и опустился на тощую подстилку, служившую постелью.

     Не сказал ничего потому, что на самом деле на нервы она ему не действовала. Её прогулки, сопровождаемые непринуждённым естественным покачиванием бёдер, скорее даже развлекали его, в какой-то степени рассеивая мрачные думы и внося нечто пикантное в их однообразное бытие. Он следил за ней с отведённого ему места, удивляясь лёгкости её походки и грациозности каждого, даже самого незначительного движения. Это, в его представлении, было создание, являвшееся олицетворением женской красоты и сексапильности. Казалось, она вобрала в себя столько прелести, сколько могло принадлежать миллиону особ женского пола. Она должна бы волновать его, но на каком-то подсознательном уровне он категорически запретил себе поддаваться её чарам, поэтому за всё время совместного заточения кровь его ни разу так и не ускорила свой бег.

     Половина помещения, где их содержали, - северный его торец, - была вырублена в скале и напоминала пещеру. Вторая половина была сложена из тёмного грубо отёсанного камня.

     Костя обследовал в её стенах каждый шов, проверяя прочность постройки и надеясь найти что-нибудь шаткое, но камень лежал плотно и неколебимо, и нигде ни малейшего намёка даже на подобие щёлки. Похожее на амбразуру продольное окно под низким тяжёлым потолком забрано стальными прутьями в палец толщиной.

     Он попытался отогнуть их в первую же ночь. Но, не смотря на все потуги, они не подались ни на миллиметр. Что прутья сидят прочно, он убедился ещё днём, когда только оказался в темнице, и всё же не ослабевающее желание вырваться на свободу заново заставляло действовать. У него возникала мысль расшатать в кладке их концы. Вцепившись снизу в один из них, он, налегая всем телом, силился подать его то в одну сторону, то в другую. Тщетно, голыми руками не взять. Пробовал на крепость и дверь, врезанную в стену в метре от окна, но и она держалась намертво. Нечего было думать и о подкопе – сарай стоял на сухой затверделой почве, а у него не имелось ни ножа и ничего другого, чем можно было бы вгрызться в неё.

     Окно под потолком было единственным доступом к свежему воздуху. Притиснув лицо к его прутьям, Костя подолгу изучал открывавшийся пейзаж: неровная тёмно-бурая земля, за которой возвышались голые унылые холмы, переходящие дальше в голые же чёрные горные кряжи.

    Местами в разрывах между холмами в низины спускались длинные языки бурых с красными прожилинами песчаных дюн, переходящие у своей оконечности в широкие плоские россыпи. Иногда поднявшийся ветер сгонял их ещё дальше вниз, или перетаскивал то влево, то вправо относительно основного направления движения.

     С другой, тыльной стороны сарая, доносился непрерывный монотонный шум волн, то затихавший, почти неслышный в слабо ветреную погоду, то наполнявшийся грозными нотками, когда ветер начинал дуть чуть сильнее. Костя поначалу думал, что это даёт знать о себе какое-нибудь озеро или широкая река.

     За ночь сарай выстывал, железные прутья и каменная рама окна мокли от росы, к утру от холода стучали зубы, и тело бил судорожный озноб. Затем в течение нескольких часов после рассвета крыша и стены прогревались, постепенно приходило ощущение приемлемости существования, даже некоторые признаки телесной комфортности. Но после полудня узилище, в которое их поместили, раскалялось от солнечных лучей, воздух обжигал кожу и не шёл в лёгкие. Костя искал спасения возле окна, но жуткий зной пёр и снаружи. Женщина держалась в северном конце сарая, прижимаясь к самому полу и скальной стене, видимо, не такой горячей.

     Перед рассветом, когда становилось особенно холодно, она поднималась со своего ложа, и начинала быстро ходить и энергично размахивать руками, пытаясь согреться. Но к Костиному углу никогда не приближалась. Он терпел холод, сколько мог, в конце концов, не выдерживал, и тогда они вдвоём мерили сарай, впрочем, никогда не пересекаясь друг с другом, и обратив все чувства в самих себя.

     Из отдельных слов охранника, обрывистых непродолжительных разговоров его с людьми, которые дважды появлялись в «камере», далее он понял, что место, где их запрятали, находится на севере западного побережья Африки. Значит, за холмами – Сахара, огромная пустыня, в большинстве своём состоящая из солончаков, песчаных дюн и каменистых плато с неглубокими долинами, где на сотни километров нет ни капли воды, где палящее солнце и сухой ветер, и где ждёт только верная гибель.

     Но если бы он вырвался отсюда, то и не пошёл бы в глубину материка, а двинул вдоль побережья. И не на юг, а на север, к Средиземному морю. Тогда у него появился бы шанс выйти к какому-нибудь селению и получить необходимое содействие.

    На западе, судя по непрерывному шуму волн, простирался бескрайний Атлантический океан, а не озеро или река, как он думал вначале. И берег океана был где-то недалеко. Вот вдоль прибоя он и пошёл бы. Добрался бы до Гибралтарского пролива, на той стороне которого англичане и испанцы. Надо полагать, в проливе ходит паром.

     Вчера вечером огромный двухметровый охранник по кличке Дихлофос, надзиравший за ними,  видимо выпив больше своей повседневной нормы, сделался непривычно словоохотливым. Доставив еду, он направился к выходу, чтобы, как и в предыдущие дни, сразу уйти, но не ушёл, а остановился и медленно, с ленцой, повернулся к пленникам.

     - Знаете, друзья, надоело мне с вами. – Прислонившись к дверному косяку, он почесал затылок, потом подмышкой, достал сигарету, закурил и глубоко затянулся. Оглядел обоих и нехорошо ухмыльнулся. – Надоело, да. Еду готовь, ходи к вам, корми. Не по мне эта кухарская работа. И ещё выводи вас… Ты надоел, вахлак, ты! – раздражённо рыкнул он, бросив мрачный тяжеловесный взгляд на Костю и своим выпадом напугав его. И тут же успокоился, посмотрев на женщину сделавшимися вдруг сахарными глазками. – Но ничего, недолго осталось. Вот эта ночь, потом ещё день и… А вы думали вас выпустят? Не-а, господа миллиардеры, не надейтесь. Правильнее сказать выпустят, только… Посадят в вертолёт и над морем – в свободный полёт. Ага, в полёт, даже камень не будут привязывать. Тут столько акул! Ещё никого к берегу не прибивало.

     Дихлофос несколько раз затянулся сигаретой, наполняя темницу клубами ядовитого табачного дыма, прошёлся по женщине ещё одним долгим изучающим взглядом и громко причмокнул.

     - Жалко, конечно, такой товарец пропадёт, но ничего не поделаешь – против боссов не пойдёшь. Как, бишь тебя зовут? А, вспомнил, Юлия Иннокентьевна! Славная ты бабёночка, Юлия Иннокентьевна, вкусненькая. Будь моя воля, я бы тебя отсюда забрал и – в свою конурку. Ух, мы бы с тобой! А то мне одному скучно бывает, особенно по вечерам. Только и развлечений, что вино да телевизор. Как ты насчёт картошки дров поджарить – не возражаешь? Напоследок, а то больше не придётся? Что ты трясёшься? Обрадовалась на дармовщину, да? Рано радоваться, мармеладненькая моя, некогда мне пока, надо там, у себя, кое-что закончить. На мне ведь, кроме вас, и дом, и корабль, не такой уж маленький – всё надо содержать в чистоте и порядке. А то начальство приедет, заругается.

     Женщина побледнела, как мел, узнав о своей участи, задрожал и Костя, а Дихлофос, насладившись произведённым эффектом, прокрякал, выдавая эти звуки за смех, бросил окурок, придавил его носком башмака и вышел за дверь.

    Лязгнул засов. На замок их не запирали. Не было необходимости. Место уединённое, посторонних никого, достаточно одного засова. После ухода охранника в сарае повисла напряжённая тишина.

     … Ночь, о которой говорил Дихлофос, давно миновала. Время к полудню. Осталось несколько часов. Не думал он закончить жизнь где-то на краю земли, за тысячи километров от Рябиновки.

     Женщина в другом конце сарая зашевелилась, приподнялась на постели и села, обняв колени. В глазах страдание, вроде даже слёзы. Эх, да тут будешь страдать и плакать, когда финал известен и скоро за ними должны придти!

     Костя вздохнул и лёг на спину. Его тоже томила тревога. Он всё не мог приладиться: то закидывал руки за голову, то прижимал к груди, привставал и опять ложился. Наконец, повернувшись на бок, лицом к стене, затих.

 ***

     С чего всё началось? С круизного теплохода, на котором ему втемяшилось путешествовать? Нет, пожалуй, с той аварии.

     Словно это было только что, вспомнилось, как встречный КамАЗ с пьяным водителем, пошёл прямо на него.

Чтобы не угодить под колёса грузовика, Костя Серьгин, а среди своих просто Серьга, размашисто повернул руль вправо, и его машина, подтолкнутая в бок камазовским бампером, закувыркалась по высокому крутому откосу предмостной дамбы. Потом провал в памяти. Потом больничная палата и неподвижные ноги.

     Жена с сыном недели две приходили, сидели сбоку койки и больше молчали. Сын уныло изучал коричневые подтёки на потолке, боясь посмотреть на беспомощного отца. Костя понимал: ребёнок, тяжело ему видеть больного. А когда им сказали, что безнадёжный он, прекратили посещения.

     - Не придут они больше, не жди, - на ухо, чтобы не услышали на соседних койках, шепнула ему пожилая санитарка, убиравшая палату. – Велели передать. Вот так, родимый.

     «Недолго музыка играла», - подумал тогда Костя, придавленный сказанным. Но, поразмыслив, сказал себе: «Нет, правильно они сделали. На кой ляд он, лежачий, им нужен? Спасибо, хоть предупредили».

     Спустя некоторое время жена подала на развод и с кем-то сошлась. И опять Костя не осудил её. «Зачем понапрасну время терять, - размышлял он бессонными ночами, безуспешно пытаясь отогнать воспоминания о совместно прожитых годах. – Баба молодая, ладная. Тридцать недавно исполнилось – всё у неё ещё впереди. Кому, как не ей, жить по полной программе?» Он хорошо знал её темперамент, и почему ей не терпелось вновь выйти замуж.

     По её просьбе он оформил на неё трёхкомнатную квартиру. 

     - Дурак ты дурак, - приговаривала тётка по матери Варвара Степановна, - оставил всё этой блудливой стерве, а сам где будешь обитаться? Об этом ты подумал?!     

     - Тётя Варь, она так радовалась, что квартира осталась за ней, - сказал Костя, чему-то таинственно усмехаясь, - чисто, малое дитя. Знаешь, не мог я ей отказать, ну, не мог! А мне хоть здесь подыхать, хоть на свалке – разница не велика. Недолго ждать осталось. Вот пролежни пойдут, за ними заражение крови и … кулось.

     - Я тебе дам подыхать! – негодующе возопила тётушка, всплескивая руками. – И думать забудь о смерти!

     Все приятели вдруг исчезли, словно их и не было никогда. Никто из них, ни разу, не появился в палате. А бывало, шли к нему, кто за деньгами, кто за тем, чтобы словечко, где надо замолвил. Одна только Варвара Степановна не оставляла его, приезжала, чуть ли не каждый день и не переставала твердить, мол, медицина нынче вон какая, и его обязательно поставят на ноги.

     - А Нюрке мы ещё покажем, покажем, говорю тебе. – С Анной, теперь уже бывшей Костиной женой она и раньше не ладила, старалась не встречаться с ней и за глаза почему-то неизменно называла только Нюркой. – Такого мужика бросить! Да таких как ты ещё поискать надо! Вот погоди, поправишься, будет она локотки кусать, будет, попомни, Серьга, мои слова!

     Насколько Костя знал, если Варвара Степановна чего-то сильно хотела, то своего всегда добивалась. Почти всегда. С ним, конечно, случай особый, и чтобы поставить его на ноги, ясно дело, одного желания маловато. Но он и сам отчасти внушил себе, что с ногами всё наладится, и пусть не повеселел, вроде бы стал понемножку настраиваться на выздоровление. Постепенно он начал больше думать не о погосте, а о том, как будет бодро вышагивать на своих двоих.

     Тётушка же, не ограничиваясь успокоительными речами, наводила справки, рыскала по городам и весям и нашла-таки толкового специалиста по позвоночным делам, хирурга по фамилии Гарникян.

     За пятьсот километров повезла она племянника в клинику к этому светилу. Сделал хирург операцию. Всё прошло удачно, и, по истечении семи месяцев после аварии, Костя снова начал ходить; первые дни на костылях, потом с палочкой, а потом и вовсе сам по себе – без корсета и прочих причиндалов.

     Жена и сын сразу вспомнили о нём, стали звать к себе, мужика, поселившегося в их квартире, обещали прогнать. Анна, в общем-то, никогда не забывавшая, как ей хорошо было с первым мужем, работящим, весёлым, и всегда обходительным, горько раскаивалась, напоминала о сыне, говорила о безотцовщине, но Костя не смог простить предательства.

     Обосновался он у Варвары Степановны, в Рябиновке, что в шести километрах от города.

     Большой пятикомнатный, если считать с мезонином, деревянный, из кондовой смоляной сосны, тётушкин дом стоял возле не очень обширного по местным меркам продолговатого озера, метрах в сорока от него. Невысокий штакетник, округлая овитая лозами винограда беседка посреди зелёной лужайки, а дальше, на некрутом взгорке, сам дом. За ним тепличное хозяйство.

     Варвара Степановна всю жизнь выращивала цветы: розы, гладиолусы, хризантемы, – и торговала ими. Немало было у неё и в открытом грунте – земли тридцать соток, для всего места хватало. Костя с измальства помогал ей и знал агротехнику не хуже её самой.

     - Вот что, милок, - сказала она, приехав с ним от Гарникяна. – Пока ты лежал, с работы, сам знаешь, тебя уволили, и на твоём месте давно уже другой человек. Ты ведь его спихивать не будешь? А так, в городе армия безработных, если кого и нанимают, то за гроши. Зачем тебе горбатиться из-за какой-то мелочи? Берись лучше за моё дело. Я стара стала. – При своих пятидесяти пяти Варвара Степановна ещё крепка была, и, упоминая старость, она больше прикидывалась. – Я стара стала, одной мне не управиться, а вдвоём мы много чего сможем сделать. Ты коренником будешь, я же за пристяжную сойду. Всё это: дом, усадьба – твоё. Хочешь, хоть сейчас на тебя перепишу?

     Костя, поразмыслив, на её предложение согласился, отвергнув только последний пункт.

     Поселив у себя племянника, Варвара Степановна стала склонять его к женитьбе.

     - Ты мужик ещё молодой, с достатком, всё, что у меня есть, фактически, принадлежит тебе, за тебя любая пойдёт. Вон Зинка, соседка наша, фельдшерица, в девках сидит – и работящая, и собой пригожа, всё при ней. Или учительница, Лидия Петровна, ты её тоже знаешь; она хоть разведенная, но женщина самостоятельная и вообще…

     - Нет, тётя Варь, никого мне пока не надо. Я ещё своей Анютой по горло сыт.

     «Коренника» из него так и не получилось. Незаметно к нему вернулась прежняя апатия, переросшая в глухую всё усиливающуюся тоску. Временами она переходила в физическую боль, доводившую его до изнеможения. Наверное, на него давили мысли и о развалившейся семье, и о потерянном сыне. Он рыхлил и поливал цветочные грядки, делал другую работу, но всё чисто механически, без души и нацеленности на конечный результат.

     Варвара Степановна замечала, что с племянником творится неладное, но помалкивала. По утрам уезжала она в город, развозила по торговым точкам выращенную продукцию, и Костя на долгие часы оставался один.

     Иногда он отрывался от дела, окидывал пустым угрюмым взглядом цветущую поросль насаждений и думал: «Для чего мне всё это надо? Глаза бы ни на что не глядели. Эх, бросить бы всё и уехать на какой-нибудь необитаемый остров!»

     Как-то, уже в сумерках, окончив работу, он сел в лодку и переправился на другой берег озера, благо до него и было-то метров двести пятьдесят. В детстве, в плаще, в резиновых сапогах, любил он бродить в одиночестве по тамошнему лугу под тихим моросящим дождём. Нигде ни одного человека, только он да дождь, да мокрая трава под ногами, да лесок, поднимавшийся сразу от края луга. Тогда ему хорошо думалось и упоительно мечталось, особенно о будущем.

 И вот это будущее настало. И он, как в былые годы, брёл по тому же лугу. Но на душе было не сладко.

     Уже в темноте, возвращаясь после прогулки, увидел соседку Зину. Она сидела на корме лодки с букетиком полевых цветов.

     - Здравствуйте, Константин Иванович! – сказала она, немного сконфузившись, когда он приблизился, и торопливо встала. – Вот, я цветы собрала. – Ему вспомнилась одинокая женская фигурка на другом конце сумеречного травяного поля, во время его прогулки выплывавшая раза два-три из-за дальних кустов, соседствовавших с опушкой леса. – Перевезёте меня на нашу сторону?

     - Здравствуй, Зина! О чём речь, конечно, перевезу.

     За время перевоза не было произнесено ни слова. Лишь выскочив на берег, Зинаида повернулась и протянула букет.

     - Это вам, Константин Иванович!

     - Прелестные цветы. Только что я с ними буду делать?

     - А вы поставьте их в воду у изголовья, вам сны знаете какие хорошие будут сниться!

     - Ну, спасибо, Зиночка! – сказал он, принимая подарок и сдержанно улыбаясь.

     - До свидания, Константин Иванович!

     - До свиданья, соседушка.

     На следующий вечер, возвращаясь с луга, он опять увидел Зинаиду. Снова «Здравствуйте!», и снова почти такой же букетик.

     Цветы он не выбросил, а заменил ими уже подвядший прежний букет. Однако когда настал очередной вечер, от прогулки по лугу отказался.

     Рано утром тётя Варя поехала на торговлю, а Костя, не позавтракав, отправился к хризантемным делянкам и приступил к пасынкованию, удаляя лишние боковые побеги. Прошёл одну грядку, подступил ко второй.

     Беззаботно чирикали воробьи, светило солнце, было тепло. Он уже собирался закончить работу, как из соседского огорода, отделённого сеткой рабица, послышался Зинин голос. Она была одета, словно собралась на свидание, и прекрасно выглядела.

     - Доброе утро, Константин Иванович!

     - Здравствуй, Зиночка! – ответил он, удалив последний пасынок.

     - Я смотрю, вы всё один и один работаете. – Девушка лучезарно улыбалась. Она подошла к ограждению и взялась пальцами за ромбовидные проволочные клетки. – Не скучно одному?

     - Нет, не скучно.

     - А то давайте я вам помогу. Всё равно мне сейчас делать нечего.

     Обогнув грядки, Костя приблизился к девушке, и удивился какой у неё искренний, нараспашку, ничем не замутненный взгляд. Не выдержав встречного взгляда, Зина опустила глаза, лицо её покраснело, улыбка исчезла, уголки губ опустились. Он понял, ещё чуть-чуть, и она заплачет.

     - Вчера вы почему-то не гуляли на лугу?

     - Не гулял. – Он в упор смотрел на соседушку. Все её чувства были написаны на лице. Симпатичная, добрая, умная, ум-то у неё от сердца идёт. Ей бы хорошего паренька найти, а то подвалит какой-нибудь вурдалак, в последнее время немало их развелось, и изломает девчушке всю жизнь.

     - Ты вот что, Зина, - сказал он, с некоторой натугой подбирая слова. – Ты ведь знаешь, у меня семья была. Как  видишь, всё пропало. Мне сейчас ни до чего дела нет, ничего мне не надо. Извини, не товарищ я тебе по твоим сердечным делам.

     Глаза у неё налились слезами. Костя подумал, сейчас начнутся рыдания, но Зина вынула из-под обшлага беленький платочек, быстро промокнулась им, принудила себя улыбнуться и, бросив на соседа кроткий взгляд, сказала:

     - Простите, Константин Иванович, что-то у меня с головой. Какие-то завихрения. Это пройдёт. Простите.

     Взметнув подолом, она побежала с огорода и скрылась за углом своего дома. Костя услышал, как хлопнула сенная дверь. Он давно знал девушку, она выросла у него на глазах. Немножко, конечно, жалко её, но на душе было пусто. Ничего, Зиночка, найдёшь себе кого-нибудь… если повезёт.

     Лето и большую часть осени он безвылазно провёл в Рябиновке, погружаясь во всё более глубокую депрессию.

     - Ты бы в городе, что ли побывал, на людей посмотрел, - стала поговаривать тётушка, наблюдая за ним. – А то сидишь здесь, как бирюк.

     Костя  всё больше отмалчивался, но однажды вечером, вняв уговорам, смыл огородную грязь, натянул на себя парадно выходную одежду, сел в маршрутное такси и вышел на центральной городской площади. Бесцельно побродил по улицам, созерцая шеренги проституток, освещённых рекламными огнями, потолкался среди прохожих, избегая встреч с компаниями подростков, всегда готовых завязать драку с одиноким человеком. Зашёл зачем-то в универмаг, затем в какой-то другой магазин и завернул в первую попавшуюся пивную, где и просидел, чуть ли не до полуночи. Домой, в Рябиновку, вернулся выпивши – не крепко, но в глаза всё же бросалось.

     «Ну вот, хрен редьки не слаще, - подумала Варвара Степановна, когда от племянника пахнуло спиртным. – Как бы не повадился».

     А Костя и в самом деле повадился. Уезжал по вечерам в город и уже ночью возвращался «под газом». Так продолжалось с неделю или полторы, пока не повстречал он Анатолия Дмитриевича, своего бывшего школьного преподавателя по литературе. Из-за низких учительских заработков Анатолий Дмитриевич лет двенадцать назад подался слесарем на пищекомбинат, да так там и остался.

     - Как поживаем, как дела? – задал Костя стандартные вопросы, когда они чокнулись и выпили по первой.

     - Дела, как сажа бела, Серьга. Каждое утро просыпаюсь, словно на казнь, - ответил бывший учитель, глядя на него заслезившимися после рюмки глазами. – Жить не хочется. Был бы пистолет, давно застрелился.

     За бутылкой водки и пивом Анатолий Дмитриевич долго и нудно рассказывал о бессмысленности жизни. О том, как из года в год «крутит» он эти проклятые краны, и всё одно и то же, одно и то же, и, чтобы хоть как-то выбиться из колеи, после работы и по выходным закладывает за «воротник».

     Косте же запали слова о пистолете. «Застрелиться – вот как надо, вот как проще всего покончить с этим дебилизмом», - думал он, слушая некогда любимого учителя, теперь же слесаря по кранам.

     У выхода на улицу он столкнулся с каким-то небритым бомжатистым на вид мужиком с отвислой нижней губой.

     - Слышь, братан, выручи, дай два рубля, - сказал мужик, трогая его за рукав. Костя достал из кармана пятёрочную монетку и подал.

     В переулке, сбоку пивной, под моросящим дождём женщина лет тридцати с небольшим, отрешённая от всего,  выискивала что-то в мусорном баке, бутылки, наверное. Приятное интеллигентное лицо, опрятная, чисто одетая, с тяжёлыми аккуратно расчёсанными тёмными волосами, ниспадавшими на плечи.

     «На учительницу походит, по лицу видно – профессиональный отпечаток, - подумал Костя. – А может просто безработная. Не смотрит ни на кого, стесняется. Одинокая, поди, а дома дети, кормить надо. В помойке роется, а на панель не пойдёт, для неё лучше умереть. Эх, жизнь, пропади ты пропадом!»

***

 В очередной базарный день, в субботу, Костя приехал на рынок «старого города», окружённый частными, в основном, одноэтажными, потемневшими от времени обветшалыми домами и одноэтажными же прочными зданиями магазинов купеческой ещё постройки.

    Он не имел ни малейшего представления, где можно приобрести оружие, и решил поспрашивать у мужиков, торгующих запчастями, механизмами и разным железным хламом, разложенными на подстилках прямо на земле. На вопросы о пистолете или обрезе, одни продавцы обалдело и немо раскрывали рты, другие отвечали, что такими «вещами» здесь не торгуют, третьи советовали купить в магазине ружьё и самому укоротить ствол и срезать приклад. Разные были советы. Костя слушал, поддакивал и, выборочно, переходил к другому продавцу. Мужики же, глядя вслед, толкали друг друга в бока.

     - Слышали, пушка вон тому понадобилась!

     - Застрелить, видать, паразит, кого-то надумал.

     - Да у него и морда-то, вроде, не бандитская.

     - Сейчас по морде не каждого разберёшь.

     - А может, от бандитов и хочет защититься!

     - Да разве от них защитишься – если надо, всё равно прибьют, и пистолет не поможет.

     В воскресенье Костя подался на тот же рынок. Прошёл ряды с железками, думал попозже ещё раз пройти, пошёл дальше, дошёл до крытых молочных прилавков, оглянулся и увидел увязавшегося за ним сухонького старичка. Тот чуть заметно моргнул глазами и негромко сказал:

     - Отойдём в сторонку. Ты иди впереди, а я за тобой.

     Вышли за пределы рынка, и, миновав наружные ларьки, повернулись друг к другу.

     - Говорят, ты наган спрашивал, - сказал старик, утирая пальцами мокнущие ноздри.

     - А он есть у вас?

     - За двадцать тысяч уступлю.

     - За двадцать?! Сначала посмотреть надо.

     - Кто ж покупает, не глядя.

     - Тогда, доставай.

     - Да кто на людях такой штукой торгует? Он у меня дома.

     - Тогда, пошли домой.

     Миновав один квартал, пересекли наискосок улицу, и старик остановился возле неказистого дома, крытого латаным толем. Во дворе, окружённом покосившимся тесовым забором, остановились в дверях сарая. Подняв руку, старик щёлкнул выключателем на притолоке, открыл лаз погреба, осветившегося изнутри электричеством, и пригласил следовать за собой. Костя выглянул наружу, проверяя, нет ли какого подвоха, вошёл в сарай и ступил на перекладину лестницы.

     В просторном, сухом, похожем на комнату, узорчатом каменном погребе дореволюционной кладки старик выпростал из стены один из кирпичей и достал из показавшейся полости тяжёленький таки тряпочный свёрток. Развернул. На промасленной ткани лежал р… Продолжение »